«Стрекоза и муравей» или как разные культуры терпят паразитов
Автор: Анна Шведова
Недавно я готовила языковое занятие для детей, читая японскую адаптацию «Стрекозы и муравья». Это заставило меня в очередной раз восхититься тем, насколько все-таки культурная матрица влияет на восприятие текста. Казалось бы, одна прописная истина – необузданная тяга к удовольствиям и игнорирование необходимого приводят к тому, что все вылетает в трубу. Но японский вариант меня просто покорил, преобразовав эту басню в многоуровневое философское произведение.
Вообще наблюдать судьбу историй, которые японцы адаптировали для себя – это очень интересное занятие. «Идиот» и на «На дне» в экранизации Акира Куросава воспринимаются совершенно по-другому. И хотя русскому человеку довольно необычно видеть героев этих произведений в кимоно, дело далеко не в антураже, а в том, как знакомая история принимает совсем другое значение, когда оказывается в другой системе координат.
Возвращаясь к нашим главным героям Стрекозе и Муравью, начать, пожалуй, следует с того, что даже относительно близкие соседи интерпретировали эту историю по-разному. В университете нам когда-то давали сравнительный анализ мнений людей, которые читали разные переложения этой басни Эзопа. В оригинале это был «Жук и муравей», у Ж. Лафонтена – «Цикада и муравьиха» и у И. А. Крылова – «Стрекоза и муравей». Результат был разным в том числе из-за одной мелочи – грамматического рода существительных, обозначающих персонажей. В отличие от случаев вида «пловец» — «пловчиха», род в этом случае совершенно не отображает разницу пола. Что девочка, что мальчик – это все равно «стрекоза». Но попробуйте сообщить это своей бессознательной части восприятия! Ибо в случае, когда персонажи однополые, они воспринимаются как равные, партнеры. Поэтому наказание в Эзоповском и французском вариантах казалось читателям справедливым – почему один работает, а другой прохлаждается? Пусть получает по заслугам! А у нас… У нас муравей – это мужчина, а стрекоза – это девушка, и на этом все. Девушку всем жалко. Да, она, может быть, дура, но поступать с ней жестоко все равно нельзя. Во всяком случае, так считает наше коллективное бессознательное. Даже саркастичное: «Ты всё пела? Это дело: Так пойди же, попляши!» воспринимается больше как то, что муравей стрекозу пожурил и все-таки заставил работать, но на произвол судьбы не бросил.
Эта разница видна и по экранизациям. Для сравнения даже не понадобится знание французского языка, так как захлопнутая перед цикадой дверь говорит сама за себя.
А вот пример советской экранизации, в которой Муравей вручает Стрекозе лопату.
Не таков японский вариант. Во-первых, в японском языке грамматического рода нет как данности, поэтому первая проблема с тем, кто какого рода, решается принципиально. Во-вторых, там появилось столько интересных вкраплений, что эта басня в итоге стала мне сильно напоминать драму «Легенда о Нараяме».
Итак, начну с самого начала. Жаркое лето. Поля. Сбор урожая. Группа (!) трудолюбивых муравьев работает не покладая ножек, по спинам струится пот. К ним подходит гедонистически настроенный кузнечик и интересуется, для чего они так пашут. Муравьи со всей заботливостью пытаются вразумить недалекого бедолагу, что по-другому выжить невозможно. Кузнечик самоуверенно парирует, что жизнь без любимого дела – пустая штука, что все они дураки, и что решать проблемы нужно по мере их поступления: будет холодно – тогда и разберусь! После этих слов, для муравьев на нем появляется печать смертника.
Развитие сюжета предсказуемо – община муравьев работает над сбором урожая летом и осенью, а кузнечик продолжает петь песни. Затем приходит зима, а вместе с ней и полное отчаянье. Но сколько национального колорита в конце истории!.. Обтрепанный и побитый жизнью кузнечик стучится в дом к одному из муравьев. Он говорит о том, что голоден настолько, что скоро умрет. Обеспокоенный муравей смотрит на него с невыразимым сожалением и отвечает: «Прости, но у меня есть только доля еды для моей семьи. Мы ведь предупреждали тебя!». Никакой крыловской издевки, чистое сострадание от понимания того, что теперь кузнечика ждет. Последняя строчка сказки – это нечто. Одинокий кузнечик полон сожалений о суетной жизни, «из его глаз стекла большая слеза». Честно говоря, я бы не удивилась, если бы он после этого еще сделал сэппуку.
Несложно понять, почему японцы так восприняли и обработали эту басню. Маленькая территория, две трети которой заняты горами; сложно найти пропитание, выжить можно только совместным трудом. Поэтому вместо одного муравья – община муравьев, и работают они вместе, и делят потом наработанное по частям, как в колхозе. Оттого и культура взаимодействия так развита – без этого просто никак. Кузнечик же – недалекий дурак и паразит, не понимающий принципов общежития. В японском обществе для таких места нет, так как людей и без того много. Кто теперь должен страдать от отсутствия еды – чей-то ребенок? Ни у кого нет ресурсов на перевоспитание «деклассированных элементов», так что вопрос решается естественным отбором. Как, собственно, это очень наглядно показано в «Легенде о Нараяме». В Японии жизнь легкой не была никогда, что, видимо, толкало к саморазвитию. Как в «Хороший, плохой, злой» было сказано: «Жизнь не любит идиотов». Но жизнь-то любят все. Приходится умнеть. Те, у кого не получается, уходят, как говорится, не оставив следа.
Вот такие японские пироги.
